В настоящих женских слезах нет ничего привлекательного. Это не одинокая томная слезинка, ведущая свой скорбный путь по нежной персиковой щечке. Ничего такого, что вызовет желание обнять, утешить, поиграть в рыцаря и прекрасную даму. Настоящие слезы вызывают скорее отвращение, так и хочется отдернуть руку, чтобы не испачкаться о нечто с опухшим мокрым лицом и носом, раздувшимся как слива. А, может быть, Эвелин Мальсибер была откровенно предвзята и настоящей причиной того, что она пряталась в конце коридора за разлапистой monstera deliciosa было то, что она не желала утешения. Всех этих слов о том, что надо немного потерпеть, быть сильной сейчас и все наладится. Платочков, пирожных, чем там еще обычно отвлекают юных леди от попыток наплакать свое собственное Черное озеро, она тоже не желала.
Эвелин знала, что ничего уже не наладится.
И именно поэтому от всей души ревела, отгородившись лианой, так, что почти квакала.
- Чудное растение, кстати, хоть и не имеет особых волшебных свойств. – Голос девушки был сиплым от долгого, какого-то особенно истошного рева сквозь зажатый платком рот. – Его часто ставят в больницах, потому что оно собирает негативную энергию, питается ей. Хороший дрессированный вампирчик. Жрет чужое горе и зеленеет. Видите, какой он тут сочный и здоровый, просто красавчик. Разве что не колосится... Но это лиана, им такой тип плодоношения не положен.
Она слышала, что кто-то стоит с той стороны монстеры. А еще понимала, что те звуки, что она вдохновенно издавала, можно было спутать с засорившимся бачком унитаза или скулежом умирающего животного. Но никак не с нормальным человеческим существом.
Может быть, здесь и сейчас, мисс Мальсибер больше не хотела быть живым человеческим существом. Вот лианой – это да, это вполне. Шевелить листочками, вырабатывать хлорофилл… Эвелин вытерла глаза тыльной стороной ладони, насквозь мокрый платок для этого был уже бесполезен.

Отец никогда не запрещал этих встреч, хотя, наверное, мог бы. Просто смотрел тем особенным, тяжелым взглядом Артура Мальсибера и просил соблюдать осторожность. Эвелин и соблюдала. Подавала прощение о посещении, ждала одобрения в установленном для буйных пациентов порядке…  А потом врала, что ей нужно в дамскую комнату, пряталась за monstera deliciosa и ревела до того, как вместо всхлипов из груди рвалось какое-то кваканье.
Это было отвратительно, хотя Эвелин никогда бы не призналась, что это именно так – отвратительно. Так же, как никогда и никому бы не призналась, что с самого детства была «папиной девочкой». Уж точно не после того, как мать сошла с ума. Это было … нечестно. Как бежать с тонущего корабля.
- Я пыталась принять все то, что происходит, смириться с этим даже. И это даже выходит. Но не то, что моя собственная память начинает подводить. Чем дальше, тем  хуже я ее помню. Голос, смех, запах духов. Словно время стирает ту женщину, которой когда-то была моя мать. И в какой-то момент начинаешь сомневаться, а не придумала ли ты все это чтобы утешить саму себя?
У нее всегда был большой запас прочности, во всяком случае именно в это Эвелин предпочитала верить. Она старалась быть любящей дочерью и заботливой сестрой, а это как-то исключало возможность ломаться самой.

Эвелин успела серьезно пожалеть, что позволила себе откровенность. Не то, чтобы ее не тянуло поделиться, в конце концов, она была живым человеком и соблазн очень многое списать на то, что она всего лишь слабая, подверженная эмоциям девушка, иногда бывал невыносим. Но, вот ведь какое дело, она достаточно долго провела в той чудесной женской среде, где любой секрет, доверенный подруге, рано или поздно становился общедоступен. Хуже того, предметом шуток, а то и шантажа с издевательствами. Обычно у нее хватало разума молчать обо всех своих маленьких секретах вроде первой любви или переживаний по поводу болезни матери. Эвелин до рвотных позывов не желала быть предметом обсуждения, хотя знала, что обсуждать будут. Потому что это всегда так смешно, когда у кого-то проблемы, которые тебя миновали. Да и кто откажется от повода улучшить свою самооценку за счет какого-то неудачника!
Маленький чистокровный серпентарий, будь он проклят.
Ведьма покачала головой, но протянутый платок все-таки взяла. Не столько собиралась им воспользоваться, сколько понимала, что демонстративный отказ будет хуже.
- Вот ведь в чем … пикантность ситуации, нам не нужно знакомиться. Потому что знакомые, знающие, что я как банши реву в темном коридоре Мунго мне нужны, да простят мне этот лексикон, как драконье дерьмо в рождественском пудинге. Вам, я так полагаю, тоже.
Количество больных в этой части отделения было не так уж велико, к тому же они редко его покидали. Так что, просидев тут несколько часов, Эвелин чаще всего могла угадать, к кому пришел посетитель. Но вот тут, в данном конкретном случае, она жульничала.
Знакомиться с тем, кого знаешь – это и есть жульничество.
Доротея Паркинсон относилась к тем чистокровным ведьмам, от которых Эвелин Мальсибер предпочитала держаться как можно дальше. У них как-то не заладилось с самого детства и не только с самой Дорой, скорее со всей той компанией чистокровных отпрысков, где все они периодически оказывались. Эвелин не повезло быть слишком беззубой, чтобы бороться там за лидерство или хоть какой-то авторитет. А быть вечно в чей-то тени… Ох, она лучше почитает. Или потеряется в саду. Или просто потеряется.
- А еще я знаю, что иногда нужно говорить. Как бы это глупо ни звучало, иначе рано или поздно окажешься на одной из местных коек. И говорить с тем, кто может тебя понять и… И не будет обсуждать это где-то еще. – Эвелин подняла голову, разглядывая собеседника, и похлопала по диванчику рядом с собой. Как же его звали, старшего брата Доротеи? – Это, может, и не лучшее место, но… Sub monstera ничуть не хуже, чем sub rosa.
Наверное, она многое могла сказать.
О том, что уже в детстве Доротея была на редкость капризным ребенком, даже для той компании, в которой пыталась верховодить. Что не было для нее большей радости, чем самоутвердиться, доказав что вокруг нее – ничтожества и неудачники. И что когда тем летом грянула история с ее «болезнью», мало кто удивился. Ужаснулись – это да. Но не удивились.
- У нее опять обострение? – Эвелин шмыгнула носом и, взвесив за и против, принялась осторожно сморкаться в щедро одолженный платок. – Мы учились на одном курсе, когда она не вернулась после лета.

- А я наоборот, никак не могу уйти, собрать себя обратно. Знаете, мы же приходили сюда когда-то. Точнее, нас приводила мама, меня и брата. Идеальная иллюстрация образцовой семьи. – Собственные, непривычно циничные слова, обожгли губы. Эвелин никогда не позволяла себе задумываться о многих вещах, чувствуя, что эти мысли могут безжалостно разбить ее маленький уютный мирок. Но сейчас она подошла к ответам… Да что там ответам! Сейчас Эвелин начинала задавать вопросы, которые не должны били произноситься. Самого их наличия было достаточно, чтобы пришлось признать существование проблемы.
И тогда от них не уже не получится так же легко отмахнуться, как от расшалившегося побега ядовитой тентакулы.
- А теперь я уже лет десять не могу заставить себя зайти в кафетерий на шестом. Мы всегда пили там чай с пирожными после таких визитов. Наверное, я боюсь увидеть там призраки детей в матросских костюмчиках, подсовывающих друг другу последний профитроль с шоколадным кремом. Или увидеть, что там давно все не так. – Девушка откинула голову назад. Не то, чтобы попытки закатить лезущие слезы обратно в глаза когда-то помогали, но Эвелин уже устала плакать. Да и хрюкать, шмыгая носом… Пожалуй, ее не смутило бы присутствие мистера Паркинсона, но и облегчения это бы не принесло. Она выплакала все, что могла, дальше оставалось лишь собирать себя обратно. – У нее начались приступы после того, как я отправилась в школу. Работавшие с ней колдомедики считают, что присутствие детей в доме, необходимость о них заботиться, сдерживали растущую болезнь. А когда я, вслед за братом уехала в Хогвартс…
Эвелин вздохнула. Следующую часть истории она знала преимущественно со слов отца, но не верить ему причин не было.
- Мама становилась все более агрессивной. Сначала скандалила, била посуду, мучила домовых эльфов. В итоге… В итоге напала на отца. К счастью, он сильный мужчина, да и работать и с агрессивными пациентами ему приходилось. Даже думать не хочу, что было бы, если бы я той зимой потеряла обоих родителей. Просто – не хочу.
Избегать прямого ответа на вопрос, чья ты доченька, Эвелин Мальсибер научилась очень быстро. Знала, что честный ответ «папина» несомненно обидит мать, но и избавиться от подлого облегчения от того, что лишилась лишь матери… От него избавиться Эвелин так и не удалось. Она до сих пор корила себя за него.
Не постоянно, конечно. Но корила.
- Она ведь выглядит нормальной, да? – Вздохнула Эвелин и, повинуясь внезапному порыву, сжала руку сидящего рядом мужчины. Он выглядел каким-то невыносимо одиноким и девушка невольно отметила, как же по-разному они все справляются с болезнью родственников. В смысле, люди разного пола. Это ведь такая женская милость – уметь плакать, искренне, навзрыд, некрасиво. Потому что потом приходит облегчение, ты смываешь с себя этими слезами грязь, словно дождем. Сильному полу такая слабость была непозволительна. – Доротея. Когда принимает зелья, зимой, летом. Как будто ничего страшного не случилось.
Их семья иллюзии нормальности была лишена, приговор колдомедиков не оставлял ложной надежды. Но, может быть, так было и лучше. Знать, что выхода нет и не будет.

Эвелин только и успела рот открыть, чтобы сказать «Спасибо», но так и закрыла его.
Да, ей было, за что это сказать. За то, что мистер Паркинсон остановился, не стал продолжать давать советы… Она не могла сказать, почему, но по какой-то причине Эвелин всегда чувствовала, когда человек говорит такие вещи от души, а когда это – дань воспитанию. Слова Паркинсона не были теплыми, скорее безвкусными, как разговоры о погоде которые ведешь с теми знакомыми, с которыми на самом деле не хочешь иметь ничего общего.
Но «спасибо, что заткнулся» никогда не было хорошей фразой для светской беседы. А они, несмотря на дозу внезапной откровенности, были благовоспитанными людьми. С репутацией, которую следовало блюсти. И ответственностью перед собственными семьями, которая не позволяла разваливаться на куски, даже когда это сделать очень хотелось.
Поэтому, спустя пару мгновений, Эвелин закрыла рот.
Может быть, потому что вовремя молчать – это еще один благословенный женский дар. Иногда – обнять и молчать, но для них этот вариант все еще был слишком личным. Впрочем, один еще оставался. 
- Давайте я. – Эвелин улыбнулась, доставая палочку. Она могла бы рассказывать, что иногда выпускать правду из себя, это так же «приятно» как выпускать гной из раны. И даже если, не сделав этого, сгниешь целиком, это не значит, что нужно продолжать давить на рану. – Ссадины, царапины, укусы. Пришлось научиться быстро прятать все подобные следы, иначе бы пришлось распрощаться с моей любимицей. Она тоже на редкость кусачая особа… Но, нам обоим повезло.
В ответ на недоуменный взгляд волшебника Эвелин рассмеялась, легче и искренней, чем за все время до этого. Она даже прекратила шептать под нос заклинания – слабенькие, но на такие царапины сильнее и не нужно было.
- В отличие от зубов дракона или плетей тентакулы, нам достались не ядовитые следы наших приключений. Ну вот, рука как новенькая. Правда, со швейными заклинаниями у меня всегда было хуже. – Эвелин отвернулась, старательно, даже слишком старательно, пряча палочку в чехол. – Может быть вы и правы. О том, что стоит наполнить день чем-то хорошим. Только… Я сомневаюсь, что вам придется по вкусу то, что я планировала для себя. Свежие мятные жабы – это развлечение на любителя.
Кого-то утешало брождением по лавкам. Может, и Эвелин бы походила по книжным или поторчала в магазине котлов, но воскресным днем там бывало слишком много людей.
- Хотя, наверное, и правда идея не лучшая. Сегодня воскресенье, если у школьников прогулка, в магазины вроде Сладкого Королевства лучше не соваться. А в Косом кондитерская … не такая хорошая. Глупо звучит, наверное.