Медленно и осторожно, переступая лапами словно нашкодивший низзл, ведьма проскользнула в холл. Перед глазами еще плясали мошки после трансгресии, но не это ее беспокоило. Где-то, в самой глубине своей черепной коробки, Эвелин понимала, что поступает если не «неправильно», то «неосмотрительно». То, что у нее ноги, а не лапы, ведьма тоже отлично понимала, но предчувствие того, что ее в любой момент могут поймать и отчитать заставляло втягивать голову в плечи и короткими перебежками пробираться в относительную безопасность собственной комнаты.
К сожалению, в отличие от среднестатистического котенка низзла, ее собственные поступки не ограничивались испорченным ковром или изодранной обивкой дивана.
- Это безнадежно…
О, конечно же, ее вздох не должен был быть таким безнадежным, но чем дальше, тем тяжелее Эвелин было возвращаться домой после работы. Она задерживалась за шатким «стажерским» столом, с головой зарывалась в пергаменты, отыскивая аргументы и создавая перекрестные ссылки по архивным делам для очередного заседания. Она бы по памяти редких школьных наказаний и кубки готова была полировать безо всякой магии, лишь бы избежать того момента, когда стены родного дома наваливались на нее всем весом камней и истории поколений Мальсиберов здесь живших. Плохо становилось как-то сразу, накатывало это отвратительное ощущение, которое бывает в самом начале болезни: слабость, ломота в костях, даже подташнивание, словно пирожное, съеденное за пятичасовым чаем, было с испорченным, перестоявшим в тепле кремом, но организм понял это только сейчас. Эвелин понимала, что несчастные сладости тут совсем не причем, ее изнутри отравляло совсем другое – секрет. И сколько бы она себя не утешала тем, что почти ничего и не скрывает, даже совсем не врет, эта мучительная, какая-то аллергическая реакция на родной дом доказывала обратное.
И скрывает (от родных). И врет (самой себе).
Словом, ничего хорошего из этой затеи не выходило.

Ее день начался привычно рано, в пятом часу пополуночи, когда солнце выплыло из-за горизонта. Иногда Эвелин казалось, что в ее генеалогическом древе затесалась ошибка или попросту выпало одно, но самое настоящее, дерево. Словом, ведьма вертелась за солнцем как тот еще подсолнух. Радовалась каждому рассвету, хмурилась, когда облака его скрывали, и тяжело переживала каждую зиму с ее коротким днем и долгой, почти беспросветной темнотой сумерек, вечера и ночи. Но впереди Эвелин ждал остаток весны, целое лето и ранняя осень, одна мысль об этом наполняла ее энергией. Ее хватало на то, чтобы проводить утро в маленькой оранжерее, почти не скучая по огромным теплицам Хогвартса, на ходу запихивать завтрак и лететь на службу, чтобы к приходу первого из постоянных сотрудников уже не просто быть на рабочем месте, а работать.
В пять часов пополудни Эвелин Гестия Мальсибер была искренне и абсолютно счастлива. Ну, самую малость пустоголова, словно к шее у нее крепился огромный пузырь «Друбблс», но так с влюбленными девушками обычно и бывает, в особенности, если в это время говорить им неуклюжие комплименты. Так уж вышло, что Эвелин с детства привыкла быть «очаровательной юной леди», прекрасно чувствуя, когда эти слова говорятся в рамках этикета, того, как вести себя благовоспитанным магам положено. О нет, девушка вовсе не была переборчива, она улыбалась вежливо, чаще всего даже искренне, выдавала все положенные с ее стороны участливые комментарии и восхищенные замечания. Но ничто и никогда не трогало ее сердце так, как признание, что от ее собственных волос всегда пахнет медовыми ирисками. Такое не принято было говорить в их среде, но у Тревора светились глаза, он широко, совсем не вежливо улыбался, солнечные лучи путались в его волосах, а Эвелин медленно таяла.
В восьмом часу ей пришлось слишком многое вспомнить.
Например, что у ее любимого Тревора очень даже чистокровные родители. В смысле – чистокровные магглы. Это было очень, очень странно и даже немного недостойно, что ее система ценностей вертелась, как флюгер в урагане. Эвелин всегда знала, что она «воспитана не так» чтобы позволять панибратские отношения с тем, кто ниже ее в пищевой цепи. Но собственная самооценка не позволяла задирать нос, компенсировать ее за счет чужого унижения она так и не научилось. Природная же доброжелательность хронически вырывалась, приводя к попыткам  если не подружиться, то хотя бы наладить приятные отношения со всем окружением. Ну а клуб профессора Слагхорна добил и без того шаткое нагромождение из «можно» и «нельзя». Они все были как-то равны там, понимаете? Яркие, молодые, с перспективами. Эвелин понимала, что плохо вписывается в их число, что дальний родственник пригрел ее по большей части из жалости, но все равно не могла отказаться от этой компании.
Так же, как не могла отказаться от Тревора сейчас, как бы укоризненно не сжимался вокруг дом ее детства. Эвелин не любила конфликтов, мучительно их переживала даже в тех случаях, когда умудрялась отстоять свои интересы в них.
«Если ты меня любишь…»
Она так и не сказала этого вслух.
«Если ты меня любишь, то пойдешь к отцу со мной».
Для чистокровной ведьмы она совсем не умела ставить условия и – как там говорится? – занимать принципиальную позицию. Но и отступать, продолжая мучить саму себя тайнами было невыносимо. В душе Эвелин разрастался страх – мерзкий, липкий, унизительный. Она боялась, что отец узнает о ее отношениях, того, что не одобрит их, но больше всего – что отец узнает обо всем не от нее. Каждый вечер она с затаенным ужасом ждала ультимативного приглашения в кабинет отца для беседы. Каждый же вечер испытывала еще более унизительное облегчение, когда ничего подобного не случалось, лишь для того, чтобы назавтра обмирать от страха.
Что ж, некоторые вещи приходится вырывать с корнем. Тайны, например. Они как маленький, на первый взгляд хрупкий росток. Его так и тянет пожалеть, как же, такой нежный, а гнездится на этих камнях. Вот только Эвелин знала, как такие «невинные» росточки способны пробивать вековые камни, отращивать зубы и щупальца, а на десерт закусывать пролетающими мимо сниджетами, наплевав на их редкость и охраняемость. Позволять подобному паразиту разрастаться в ее семье ведьма не собиралась.
Недрогнувшей рукой Эвелин уцепила домовика за ухо, от чего бедное существо пискнуло и едва не выронило серебряный молочник, чистой которого занималось. Большинство эльфов в доме уже давно научились держаться подальше от зубов Матильды и цепких пальцев юной леди (Эвелин свято веровала, что понятливость у надежно зафиксированного домовика существенно возрастает), менее же расторопные щеголяли свежими укусами и оттопыренными, выкрученными ушами. Вот и сейчас, ей практически мгновенно выдали ценную информацию о том, что отец уже успел вернуться с работы и изволит заниматься своими делами в кабинете. Эвелин тяжело вздохнула, забыв отпустить выкрученное ухо, несмотря на тихое поскуливание эльфа. Она бы предпочла застать отца в гостиной, столовой или библиотеке, на одной из общих территорий, в то время как кабинет был папиной. Ей всегда приходилось стучать, а потом ждать за темными, массивными дверями разрешения войти. Так было в детстве, таковым осталось и сейчас. Да, пожалуй, и сама Эвелин не желала менять установленных правил ни после совершеннолетия, ни после окончания школы.
То, что бедный эльф продолжает семенить за ней, точнее за своим зажатым намертво ухом, Эвелин поняла, пройдя почти весь коридор. Недовольно фыркнула, но руку все-таки разжала, хотя бы для того, чтобы поправить платье и убедиться в том, что на подоле не осталось следов пыли или частей перьев. Представать перед отцом в неряшливом виде сейчас было более чем некстати.
- Папа?
Наверное, стоило бы заслать эльфа, ее стук вышел слишком резким, требовательным. Совсем не та нота, с которой она бы предпочла начинать этот разговор.