знаешь, я вспомнил как увидел тебя в черном,
а после один год мне было больно,
а после один год я умирал.
Боль стелит свой ковер под ноги почти ласково. Когда все выкричано, когда горло срывает до хрипа, а пальцы сжимаются в кулаки — разбивать вдребезги им больше нечего, когда на смену ярости бессильной приходит отчаянье,  захлестывает волной с головой, заставляя хватать ртом воздух и не находя его и капли. Погружая в кромешную темноту дна, когда над тобой километры воды. И ни выбраться.
Боль пробирается глубже, невидимым инертным газом заполняя любое пространство, расширяясь, силясь разорвать легкие. Когда уже почти не можешь делать и вдох — нырять так глубоко опасно. И сил не остается ни на что. Даже на то, чтоб сползти по косяку, цепляясь, острыми угловатыми жестами, пальцами по отполированному дереву.

Бэриш хотела бы вновь научится дышать, но все, что оставалось — сжимаясь, хватать кое-как воздух, судорожно, неровно. Не помня себя от разрастающейся боли внутри, сметающей все на своем пути. Не осталось отрицания, с которым еще твердила себе, что быть такого не может, хотя вот оно — родное лицо, обездвиженное, облаченное в вечный покой. Иррациональное стремление перечить миру и происходящему, открещиваться от реальности, ограждая — как защитный оплот для сознания. И его не стало вмиг, когда все вокруг наполнилось пустотой — гулкой и глубокой, что, казалось, даже эха от мысли не слышно будет, упади та в нее. Но мир не дарит таких подарков, он несет лишь разрушение, наполняя каждый угол пустоты кроваво-стеклянным крошевом из боли. Того, что уже не выкричится, что заберешь с собой навсегда.

Клементина поднимается, хватаясь за угол стола — все вокруг внезапно становилось таким гротескно острым, шпилями зданий протыкая небо, углами врезаясь в алебастровую кожу. Грань реальности — она где-то здесь. Где шаг — и пропасть, но сделать его нет сил ни моральных, ни уже и физических.

Она слышит голос, отдаленно, отрешенно. Мысль о том, что Лантана покинула этот дом несколькими десятками минут ранее приходит запоздало, осознания же, что в дверях стоит Оливер, чей взгляд она чувствовала буквально кожей — подкашивало еще сильнее.
Острые крылья лопаток выступают от того, как в защитном жесте опущены ее плечи, сгорблены под тяжестью этих дней. И хочется руками закрыть лицо ощущая на ладонях неясно откуда взявшуюся соль. И внезапно приходит осознание, что слезы лились все это время, пока она того даже не замечала. И не хватает даже голоса, чтоб развернуться и попросить его уйти, — разве нужно видеть ее такой? Вдоха не хватает, легкие разрывает, а слезы все никак не заканчиваются, чтоб утереть те тыльной стороной ладони. И Бэриш лишь кусает губы, не в силах развернуться под пристальным взглядом. Без возможности показать эти эмоции или как-то остановить это. Даже вежливо попросить его зайти позже, когда пальцы придут в себя, а магический и эмоциональный откат перестанет накрывать ее прибойными волнами.

Она ненавидела всей душой, проклинала и бросалась на стены от ярости всего какой-то час назад. Рассыпая на острые осколки посуду всего лишь магической волной — так долго и упрямо сдерживаемой плотиной отрицания, что сила отката оказалась колоссальной для полукровки. Еще на пальцах ощущается крошка и пахнет раскаленным железом — так всегда ощущались накопленные стихийные выбросы — и в голове ни мысли даже, кроме кромешной боли, отчаянья, ставящего на колени перед миром, сгибающего позвоночник в защитном жесте. Ни прокричать, ни вышептать.
Уйди, Оливер. Я прошу уйди... — и только на мольбу и хватает этих мыслей, потому что от тех еще горше. До отрицания всего сущего и молчаливой тишины в пустом доме. До желания, чтоб он остался, не смотря на то, как громко мысленно будет кричать, чтоб оставил ее.

Отредактировано Clementine Berish (2017-07-23 17:05:02)

знаешь, с тобой мы как воздушные гимнасты,
держать и не держать тебя опасно,
но я держу.
варнинг! отсылки к П.

Когда ты падаешь, когда небо падает сверху, кто-то должен быть рядом, чтоб подхватить тебя за миг, за секунду до того, как вздернешься на проводе. Но обычно кто-то сверху, как по закону подлости, не слышит твоих молитв, не реагирует на просьбы. Ведь лишь он знает, что когда ты падаешь, когда ты, действительно, падаешь, никого не должно быть рядом.

У Клементины на самом деле никогда не было права быть слабой, нет его и сейчас, когда бездна открывает свой пустой рот под ее ногами, а мир разлетается на куски. И то, что она стойко держалась эти три дня, совершенно не оправдывает чудовищности происходящего, когда Оливер, знающий ту как едкую и острую на язык, видел в ней слабую зареванную девчонку. На последнее мыслей Бэриш не хватало, как и недоставало их, чтоб сформулировать даже просьбу уйти или хотя бы дать ей минутку. Минутки бы не хватило, да и получаса мало, когда ты оплакиваешь единственного родного человека. Когда ты остаешься круглой сиротой, будучи уже не таким и ребенком, как когда умерла мать, но ощущая, как безопасный мирок из родительской заботы рушится тонким стеклом разрезая внутри все. Этих шрамов не вытравить, не выжечь огнем, они будут продолжать болеть еще долго после.

И пока она судорожно собирается, пытаясь успокоить дыхание, хотя бы что-то сказать, не замечает даже, что он давно стоит перед ней, лишь ловя тот момент, когда сжимает в объятиях — дышать становится еще труднее. Поднять головы теперь уж и совсем сил нет, давясь в беззвучной истерике, когда и вдох размеренный сделать нет возможности. Ощущая прикосновения — осторожные, но с таким невыносимым желанием оградить, не замечая даже, что рубашка его уже в слезах, изрезавших щеки горячими солеными дорожками. И имя ее, что заставляет вздрогнуть в этих руках, когда сердце и так заходится бешено, да так, что комком к горлу подступает — еще один всхлип без шанса даже набрать в легкие хотя бы еще немного воздуха, который с режущей болью покидает грудь. Только цепляться пальцами, но уже не за углы — за хлопок рубашки, безнадежно испорченной слезами.

А Сэлвин — у Клементины просто нет сил даже удивиться этому — не бросает ее, неспособную разрушить эту череду громкой тишины из всхлипов и невыносимо больных выдохов, с которыми, кажется, должно прийти облегчение, но не приходит совершенно ничего, кроме зябкой пустоты и ощущения тепла чужого тела, совсем рядом. Он говорит что-то, она даже силится понять, но слова  так смазываются в сознании, словно то, что говорит, и то, что делает, входит в конфликт друг с другом.
Он был хорошим человеком.
Был.
Бэриш упирается лбом ему в грудь, давясь очередной волной едва сдерживаемых рыданий. Хорошо, что он хотя бы не видит ее заплаканного лица, — но и эта мысль, едва вспыхнув, гаснет в эмоциональной буре, которую приходится пережить, цепляясь за единственный спасительный круг в океане боли и всепоглощающей темноты отчаянья — цепляясь за Оливера Сэлвина.
И когда он отстраняется, заставляя ее вновь ощутить эту беспомощность и полнейшую разбитость, словно она сама — тот стакан, вдребезги рассыпавшийся меж пальцами совсем недавно, Клементина лишь цепляется пальцами, все еще неспособная отпустить, чтоб внезапно заставить посмотреть в глаза — и Бэриш едва может выдержать этот взгляд, вынести прохладные касания к горячим мокрым щекам:
— Ты же сильная, а плачешь, как девчонка, - она пытается улыбнуться, но выходит только уголками губ, и прикрыв глаза, потому что на тех опять выступают слезы, скатываясь по скулам. Разве она не девчонка? Теперь уже, видимо, совсем нет. Но пока груз проблем не успел в полной мере свалиться на рыжую голову, Бэриш чувствовала себя именно беззащитной девочкой, оставшейся в полном одиночестве.
— Он был хорошим человеком, я уверен. Иначе бы не воспитал такую дочь, как ты, — не открывая глаз, она кивает, пытаясь успокоить дыхание, но совершенно не контролируя, как пальцы захватили в плен ткань рубашки, так и не желая выпустить. Опускает взгляд, хватая побольше воздуха, чтоб задержать в легких — те ссаднили уже не так неистово, позволяя даже перестать заикаться в припадке немой истерики.
— Оливер, - она облизывает сухие искусанные губы, пытаясь совладать с чуть охрипшим после слез голосом, — останься, - слова даются тяжело, и сама слышит себя глухо, как сквозь вату. А может и голос просто такой — впору испугаться. — Пожалуйста, - почти одними губами, без интонаций мольбы, потому что Бэриш никогда ни о чем не просила столь исступленно — обычно брала сама без просу, но звонко и цепко — как пальцы, что все никак не могли отпустить.

Он колеблется, да и откровенно, его ли проблема — рыжая, утопающая в пучине жалости к себе. Отчаянными движениями хватающаяся за все, что окружает. Разнося вдребезги мир свой и восстанавливая его из пепла. Будучи силой разрушительной и созидательной одновременно. Кто право дал ей, тащить его в эту пучину за собой? Позволил ли?
Клементина не хочет думать о подобном, винить себя и оправдывать других. Она лишь пытается удержаться на плаву, как утопающий выныривая из-под накатывающих волн, что с головой погружают под воду. Пытается надышаться — но не может.
Хотя бы потому, что хлопок между пальцами скользит ощущением чистоты — всего пару секунд осязаемой под ними. И в каком-то ступоре она вскидывает подбородок, совершенно не понимая его спокойной уверенности. Не впервые мир доказывал ей, что люди уходят и приходят, навек или наверх — как повезет, но парадоксальная уверенность в собственном одиночестве и беспомощности сейчас в голове у Клементины сталкивалась с параноидальным страхом, порождая еще больших хаос. До дрожи — чтоб не оставил, не ушел сейчас; холодным цинизмом где-то намного глубже — что все уходят. Откуда такая всепоглощающая уверенность, твердость? И мягкость — касаний, едва ощутимых, но обжигающих прохладой, остающейся после. Припечатывающих нежностью на грани какой-то еще более грустной обреченности, когда всего слово — и сердце, кажется, замирает, оставляя узкую полосу кардиографа с неприятным писком. И надышаться теперь — задание невыполнимое в принципе: едва замечает, что воздух заканчивается, от того, что неожиданно забыла сделать вдох.
Моргает, до конца не осознавая реальность происходящего. Через долгое мгновение до Бэриш доходит, и она сама опускает взгляд, а с ним и позволяет отстраниться. Потому что слова дребезжат, не покидая стен ее комнаты, не даруя спокойствия или безопасности. Вынуждая ответить, но разве может она что-то сказать, глотая лишь воздух.
Не к месту, но если и можно выбить почву из-под ног, заставив хоть немного переключиться, то Оливер сделал все для этого. Окружающая действительность кажется каким-то сюрреалистичным фильмом, а Клементина — немой рыбой, которая и сказать ничего не может, ни сделать — лишь по течению плыть. Неправильно. Иррационально.
С каждой секундой молчания горечь и вина внутри все больше вплавляются одна в другую, чтоб не дать, не позволить ей ни отпустить шутку — а ведь прежняя Клемма именно это и сделала бы, — ни ответить. Ведь он ожидает ответа? Быть может, тот был бы, а может даже Оливер давно знал, чего ждать, просто не хотел брать на веру. Теперь же, когда грудь сковала скорбь, желтой рукой сдавив горло, не позволяя даже помыслить о том, чтоб сказать что-либо, Бэриш оставалось лишь дать ему время загладить эту неловкость. Всего какие-то пару секунд тишины, которые могла бы пережить ранее.
Истекающие секунды же были неумолимы и беспощадны для Сэлвина. Она качает головой:
— Нет, не нужно, - едва слышно вздыхает, закусывая губу. Понурые плечи так не идут ей, самой костлявой, как коршун. Не поднимая глаз, поскольку неуверенна даже, сможет ли сейчас так же метко подобрать слова, видя даже невыносимой игру в таких условиях, хотя и всегда принимала правила.
До него — какой то шаг, расстояние, преодолеть которое хватает и мига, но решительности для шага вперед не наберется за все существование галактик. И рубашка, и правда, пахнет ледяной свежестью, когда пальцы проходятся по ней, а Клементина жмется ближе — глотая оглушающие удары сердца и пытаясь унять легкую дрожь от своей смелости.
— Просто не уходи, ладно? — не встречаясь взглядом, куда-то в белоснежный хлопок. Прекрасно понимая, что подписывает смертный приговор им обоим, но все же решаясь, разбиваясь на еще тысячу и один осколок и обнажая последнее. — Не оставляй меня одну, - она почти глотает "сегодня", потому что отпустить вряд ли сможет — кровь уж слишком норовливлива

иду я без оглядки по высокой траве
туда, где отболит боль
система перегреется и даст сбой
где мне стоять за тобой?
ты знаешь, мне всегда стоять за тобой

Есть вещи, которые заведомо не готов себе позволить, даже мысленно останавливая себя за шаг до пропасти, за секунду до падения. Обычно они — как программа самоуничтожения — не добраться через все предохранители и выбитые пробки души. Не запустить, потому что мигает красным маячком тревоги. Но в жизни часто происходит то, от чего оправиться куда сложнее, что навсегда закрывает одну дверь за человеком, открывая другую. В момент же, когда вечность тянется секундами, в этом "между", ты окунаешься в беспроглядную тьму, без ориентиров и знаков, без надежды на то, что на жизнь прольется свет.

Все в жизни пережить можно, кроме самой конечности этой самой жизни. Потому что когда оказываешься слишком близко к краю, после вытравить это понимание из головы невозможно. И потому хватаясь за соломинку, за то, что никогда бы не могла позволить себе ранее, да и в жизни вообще — хорошо памятуя о том, что Селвину предначертана другая, и зная, что кроме времени не выиграет ничего — закрывает глаза на все сомнения и убеждения. Потому когда прижимается — дыхание перехватывает в немом ожидании, и время, как в старой японской пытке, кап-кап водой на макушку с каждой секундой. Страшно. От быстротечности жизни, что сквозь пальцы — и за хвост не словишь. От темноты и всепоглощающего холода, когда непонятно, куда идти и за что держаться, ведь мир изрядно кренит, и единственно важным видится хотя бы не упасть на колени. От ужаса и понимания, что давно уже потеряла и его, да что там потеряла, права никогда не имела. Острого, как режущее по коже — горечью и виной перед ним за то, что и сама использует этот момент слабости. Не раньше, когда всеми силами запрещала думать о подобном, не после, когда, всем понятно, он и в сторону ее взглянуть себе не дал бы. Сейчас. Когда все карты брошены, все чаши разбиты.

Потому и дрожью пронимает под его пальцами, неспешно спускающимися по платью. И сделать глубокий вдох отчего-то не выходит. Куда подевалась строптивая девчонка, ежом сворачивающаяся в чужих руках — колючки одни? Оливер говорит то, что ей нужно услышать, если задуматься, он ведь всегда это делал — шпильки острые или же короткие слова поддержки.
Замирая в немой тишине — гулкой, когда кажется, и сердце не бьется, только пальцы немеют, а внутри холодеет от ощущения дыхания на губах. И лишь потом дрожащим вдохом, судорожным, потому что пытается привести скомканный мир, — где нет места дому, нет места трауру и безмолвию, только ему и ей, — в подобие чего-то реалистичного, осязаемого, имеющего звуки и формы.

То, чего делать не в праве, — на языке горчащее, такое же, как эта нежность, которую он может себе позволить, а она — отказывается. Хотя бы потому, что неприятно тянет шею строгий ворот все того же черного платья. Но этой аккуратной и осторожной нежности невозможно не поддаться, закрывая глаза и ощущая, как сжимается что-то внутри, как неистово сердце стучит, а Клементина все так же забывает на втором такте вдох сделать, и этот прерванный вальс все продолжается.
Рыжая кладет свою ладонь на его, словно пытаясь запомнить, запечатлеть эти несколько минут в памяти, оставить это касание себе, урвав у времени немного песчинок, проскользнувших в горлышко часов.
— Всегда? — она пробует это слово на вкус — звучит отнюдь не конечно, как жизнь. Звучит обманчиво, но нужно. Именно так ведь, Оливер говорит то, что ей так хочется услышать, — Когда-то ты, или какой-то другой Сэлвин, это не важно, правда, заберет у меня кольцо, — ведь поисковые заклинания никто не отменял, а уж ритуалы на крови у чистокровных... даже не хотелось думать об этом, — и тебе придется жениться на той... как ее? — Бэриш даже не хочет вспоминать имя, просто отметая его из памяти. — У нас нет всегда, Оливер. Нет и никогда не было этого всегда, - она все так же не отнимает его руку от щеки, хотя и говорить это горько и неправильно, ведь этого рыжая совсем не хочет слышать. Именно потому и говорит. Как раз поэтому.
— Есть только "сейчас". Может "сегодня" или "завтра", но уж точно не "всегда", - говорит это с горчащей лаской в голосе, с сожалением обреченного, смирившегося с тем, что ждет его. У многих в этом мире нет и "сегодня". Быть может им все же несказанно повезло иметь хотя бы это. А может, лучше бы его и не было. Но Клементине так нужно было это "сегодня".

это мой последний подарок -
рука занесенная для удара
не угадаешь, сталь или шелк
зачем ты пришел?
зачем
ты
пришел

Лучше бы он ударил ее. Честное слово, это бы было не так подло, как ушат ледяной воды, который вылил на голову, заставляя задыхаться. Чередой размашистых пощечин, после того, как попыталась объяснить, после того как вздрагивала силясь прийти в себя после первой за эти три дня истерики в его объятиях. От них невыносимо горели щеки и ныло что-то внутри, а Клементина, наверное, впервые за долгие годы не находила в себе сил ответить тем же. Не находила каких-либо сил: душевных ли, физических, чтоб выстоять перед этим накалом.
Права? Он так просто соглашается, а она почти чувствует это невесомое лезвие, вспарывающее грудную клетку, настолько острое, что болевые рецепторы сработают не сразу, и беспощадное, ведь скальпель хирурга не знает жалости.

Бэриш пытается хоть как-то объяснить то, что теряет всех в своей жизни, что так боится и его ухода, что почти смирилась с данностью, с этим страхом и немым ожиданием — ведь так правильно, и она даже не ждет, что по каким-либо соображениям он поступит иначе. Не то что не требует. Даже после всего сделанного и сказанного, и того, чего бы на самом деле хотелось ей. Ломает себя не единожды за сегодняшний день, не закрываясь привычно, а обнажая холодному ветру это неумелое желание объясниться, быть понятой наконец. И находя только подножку — иронично.

Оливер же лишь подтверждает опасения, жесткими и едкими комментариями напоминая — она та, кем является. И даже пытаться доказать ему нечто обратное — бессмысленно. Действительно, нет никакого всегда, он просто возьмет и уйдет — так же, как и все другие. Те, кто так и не научил ее открываться, говорить правильные и нужные вещи, объясняя, что чувствует сама. С кем не хотела учиться самостоятельно.
— Да, наверное именно так выглядит желание держаться от тебя подальше — когда ты все еще стоишь посреди моей комнаты после похорон отца. Именно так оно и должно выглядеть — наслаждение собственным одиночеством, когда единственный оставшийся в живых человек, которым ты дорожишь, отказывается понять тебя, - отказывается простить тебя? Потому что Бэриш уже не чувствует ничего, кроме всепоглощающей горечи и вины. Даже на злость и ту сил недостаточно — растратила, исчерпалась, как стеклянный сосуд — по дну шкребет. После этого выброса магического, после урагана — эмоционального, бессильных попыток, как рыба об лед бьющаяся, что-то объяснить, как-то подобрать слова — их так много в голове, но совсем нет на языке. Отец не учил ее быть ласковой, не учил словам любви и выражению привязанности. Лишенная этого с раннего отрочества, Клементина даже не помнит, чтоб он обнимал ее за последний год, да и сама сторонилась такого выражения чувств собственных. И сейчас, получая оплеуху от Оливера, когда медленными маленькими шагами — пальцами по рубашке, невыносимой близостью, от которой голова кружилась — слишком много всего за один день, пыталась что-то изменить, как-то приблизить, ощущала себя так жалко за эти неумелые попытки.
— Ты, несомненно, прав, я могу лишь унижать и говорить гадости, - практически молить остаться и жаться доверчиво, хотя и "Клементина, ты ведь сильная девушка". От того, как все это звучит ее мутит, потому приходится перевести дыхание и не смотреть, ни в коем случае не смотреть ему в глаза. — И когда пытаюсь объяснить тебе — человеку, которого так давно люблю, что... — так боюсь потерять его? Или уверена в том, что уже потеряла? — что пугает меня, - она делает глубокий вдох, потому что где-то в середине фразы забывает дышать, понимая, что сболтнула лишнего, но какая к черту уже разница. Он ведь и так знал. Должен был, у него же не было других вариантов, почему все так. - Этот человек жалеет, что вообще заговорил о своем отношении ко мне, - скомкано, запутано. Она и сама, почти остолбенело замерла от того, что он сказал, не в состоянии что-то противопоставить этому отчаянью и боли, с которой слова разливались внутри. Снова.

— Видимо, дело действительно в моей поганой магловской крови, в неспособности ни на что, кроме того, что ты сказал, - усмешка выходит кривой, — а теперь уходи, Оливер. Ты же все равно собирался уйти, — она резко разворачивается, потому что не может больше ему позволить видеть, как на глазах опять выступают слезы, закидывает голову выше, чтоб опять блестящими дорожками не текли по щекам. Чтоб закусить губу и проморгаться, в защитном жесте обнимая себя за плечи и не видя, как он повернется спиной.
Все они поворачивались спиной. Лучше б он ударил ее, в самом деле.

кто грядет за пургой из обители молний, тот единственный мог бы проникнуть за край.
так гряди из-за гор, из-за бурного моря, и у этого мира ее забирай, и навеки ее
забирай! забирай! пропади оно пропадом!

Минуты текли, когда Клемм давилась этими слезами в попытке не дышать, чтоб не накрыло новой волной на его глазах. Отсчитывались шумом крови в ушах, что гнал в систолах и диастолах стук по тончайшим венам. Срывающийся. Оглушительный. Ведь когда не дышишь, разве слышишь? Когда совсем не дышишь.

Время тянется, а чужие пальцы обхватывают предплечье — не содрогнуться бы от этих прикосновений. Потому что еще немного, совсем малость, и ее самой уже не станет. Что не смогла закончить магия, вершил и сам Сэлвин, потроша ее до точки. До последнего знака нечитаемого, едва ли понимая, что порхающим лезвием, чей край слишком тонок и остр, разрезает до самого живого. И нет сил защищаться, когда выжата морально и магически — даже защита дома не срабатывает ведь — он смог зайти без стука. И резать — лишь правдой, последним оружием.

Он вышкребает это "прости" из самого дна собственных легких, на последнем выдохе, что слышен этот тяжелый безвоздушный хвост, тащившийся за словом, молчаливый и до безумия эмоциональный — бьет по ушам гораздо сильнее слов.
На ноте этих эмоций пытается развернуть к себе, но Бэриш скользит равнодушным взглядом по стройному ряду пуговиц его рубашки. Неспособная уже как-то отреагировать, проглотившая всю соль и собравшая последние силы в кулак. Совсем не ожидает, что прикосновения ладоней застанут врасплох, а сердце совершит новый кульбит. Взгляд лишь опуская — не может больше в глаза ему смотреть, нет, не после того, что сказала. Да и разве Клементина она после этого? Да хотя бы после всего этого вечера, когда сама не своя, что боль потери  смывает какие-либо упоминания об окружающем мире и том, какой ее привыкли видеть. Не живущей со "страхом, что преследует день ото дня", лишь с "желанием унизить".

Слова льются вязью, путаются, как его пальцы в рыжих распущенных волосах — она прикрывает глаза уже спокойнее. Просто вслушиваясь. Позволяя. Оставляя за ним возможность объясниться, на деле лишь все запутывая, ведь как быть дальше — неясно. Позволяя себе в первую очередь просто молчать, ведь каждый раз "ее поганый рот" — да-да, "ее поганый рот"— что-то да портил, независимо от того, во благо ли сказанное было, или во вред. И Бэриш молчала, дабы не усложнять то, что и так в узел гордиев сплетено. Тишина звенела на кончиках пальцев, от чего так громко четко слышен пульс — ее и его — почти осязаемо — так близко. Не оставляя шанса отстраниться — ее сил бы не хватило вывернуться из цепких рук. Даже норова уже недоставало, отвернуться чтоб.

И горячим дыханием по коже, от чего вдохи становились такими странно прерывистыми и взволнованными, царапающими изнутри легкие, разрывающими грудную клетку, не способную раскрыться больше своих двенадцати пар. От чего, и без того сбитая с толку и потерянная на волнах эмоционального океана, Клементина, казалось, лишь опять и опять обращалась к тому, что было дорого и еще не было разбито — к Оливеру Сэлвину, который все еще твердо стоял посреди ее комнаты.

— А такое ощущение сложилось всего минутами ранее, что как раз вполне наоборот, - немного погодя звучит усталым голосом. Ее улыбка вымученная и какая-то даже извиняющаяся. Для рыжей редкость, кому-то так улыбаться: с нежностью, что ли — она пытается вспомнить, как это зовется у нормальных людей. У Бэриш совсем не получалось шутить в подобных ситуациях.
— А что будешь делать со мной... знаешь? — упираясь все так же лбом ему в плечо, она задает глухой вопрос, поднимающий снова эту болезненную тему, но уже гораздо менее уверенно, проходясь пальцами по его рубашке, собираясь с мыслями и все же заглядывая в глаза. — Хотя если... не отвечай, — качает головой, тут же спохватываясь — даже куда большую. Иногда Бэриш действительно стоит заткнуться, опасаясь задеть кого-то очень важного, но такому Клементина не обучена, к великому сожалению окружающих.

- Лантана не вернется сегодня, скорее всего, — она пытается сменить тему, чтоб не вводить в еще больший конфуз. Быть может, она не вернется и завтра. И послезавтра. С нее станется — Клементина знала свою мачеху и ее маниакальную тягу к работе, что уже говорить о стрессе, когда хочется еще больше забыться, отрезая себя перьями и письменными столами, колонками и фоторепортажами от реальной жизни.
— Мне страшно оставаться в этом доме одной, — рыжая ежится, словно от холода. Пусть по комнатам и не гуляла смерть, смрадом своего дыхания обжигающая ноздри, но все вокруг напоминало о покойном и это угнетало. Не говоря уже о мертвенной тишине, царившей во всех комнатах. Тут мог бы быть Питер, сын Лантаны, но его из Хогвартса не вызвали, а у Клементины друзей, готовых поддержать, а не подсунуть ящик с гноем, увы, было не так и много.

кто летит за пургой из обители молний, тот единственный в силах шагнуть через край.
так гряди из-за гор, из-за синего моря, и у этого мира меня — забирай эту ложь,
горе, нежить и небыль, я стеклянный сосуд со свечою внутри;
мы отвержены — что ж, упади же из неба и у этого мира меня забери!

Отредактировано Clementine Berish (2017-07-28 01:49:09)

щось шепчеш зачаровано і тихо ти
той шепіт мою тишу синьокрає
і забуваю я що вмію дихати
і що ходити вмію забуваю

Как вальс: на сильную долю делая вдох и совсем забывая, что может дышать, на слабую. Чтоб вздрагивать едва заметно от непривычных касаний, теряясь от того, что голова кружится, пальцами впиваясь — устоять бы.
Не мня себя от дрожащей смелости, когда ответственность за выбор кладут к ногам — пожелай только. И вдох сделать уже ни сил, ни возможности — дребезжащей внутри звонкой тишиной, ибо выбор ведь давно сделан. Да и разве мог быть он иным, когда вместо ответа — выдох горячий в шею, когда под закрытыми глазами мир тенью дрожит от движения ресниц едва заметного.

И цепляться пальцами куда легче, когда мысли из головы сметаются одним порывом морозного воздуха — в котором ежится под его горячими ладонями. В котором открыться почти больно, опуская стены и постоянное желание защищаться. Болезненно, но необходимо, отдавая навыкуп последнее — где ни живого места — на искусанных губах, изъеденных солью, на чем-то куда глубже, где, кажется, уже и не осталось клочка, не изрезанного ножами, не колотого и едва ощущающего. Но парадоксально — реакцию ловя на малейшее движение, сторицей откликаясь, едва на ногах стоя. Невыносимо.

Что делает он с ней, когда реальность едва осознаваема гаснет за веками закрытыми разноцветными взрывами — вдохами, что такие громкие и так тихо приглушенные — прячутся в сгиб плеча, хрупкие — сломаются под напором, неуверенно робкие, но такие же отчаянно резкие. Испариной по коже отзывась ожогами. Горячо-холодно. И когда мир останавливается — пронизывающей болью, от которой сжимается внутри, ловя губами сухими воздух, утопая в сбивчивом шепоте. Череды слов — бессмысленных, но необходимых, теряющихся в переплетениях пальцев, потому что пока держит в своих руках, пока сжимает, так уверенно, в противовес всему звучащему, — не ускользнет, не потеряется.
Часто и болезненно — вонзая неосознанно короткие ногти в кожу, не понимая того, оставляя дорожку полумесяцев, что сотрутся из памяти, исчезнув, как следы на воде.
Успокаивая дыхание, ритм сердца, отбивающий по ребрам отчаянный канкан, и все же слегка вздрагивая — уже который раз под пальцами — ощутимой разницей прохлады и горячих едва осязаемых прикосновений, над самой кожей. Не поднимая глаз, особенно сейчас, полностью теряясь в реакциях собственных, не понимая, куда метаться, когда каждое легкое касание откликается громче слов, ярче слепящего света. И когда тишину разрывают слова, впечатываясь в сознание, загораясь перед глазами, у нее нет возможности скрыться в тенях скомканного одеяла, на гротескных гранях. Она, действительно, даже не догадывается— воспоминания смазанные и нечеткие, ведь все внимание приковано к мачехе, которую не желала видеть. С которой, как обычно, даже сейчас были отношения натянутые.

"Чуть с ума не сошел," — сердце, кажется, замолкает на секунду, проваливаясь в наиглубочайшую, будь что-то глубже Марианской, впадину. Ребячество на уровне игры в отсутствие самосохранения — Клементина едва усмехается, воспроизводя в голове этот вечер. "Зачем?" — качает головой, все так же прикрыв глаза. Не сейчас. Да и Сэлвин вряд ли сможет понять ее. Быть может, когда-то потом... Подбирает слова, но в голову не идет ничего подходящего, объяснимого и такого, что не приведет к еще большему непониманию.
— Я... кхм, — утопает в кружащих смыслах, так и не в состоянии объясниться, но отчетливо понимая, что так испугало ее  на башне, что так задело, заставив посмотреть на Сэлвина глазами совершенно иными. — Не сейчас, - трет напряженную от раздумий переносицу, - нет, не надо, — осознавая, как, наверное, ужасно выглядел для Оливера этот ее поступок. И как так же ужасно будет звучать объяснение, особенно вспоминая где они и почему. Прекрасно понимая неуместность того порыва, но желая лишь одного — искрящегося ощущения полета, перемежающегося животным страхом. Ведь Сэлвин был одновременно и похож на того, кто мог бы ее словить, и совершенно не походил на человека с подобными порывами. Ведь Сэлвин, как оказалось, мог не только ее поймать, но и удержать так надолго.
И тут же утопая в растерянности горячего дыхания и обжигающих прикосновениях губ, инстинктивно все же поднимая глаза от удивления и неожиданности.

" В ответе?" — склоняет голову, разглядывая его в немом непонимании. Ведь, как ожидала сама Бэриш, Оливер отнюдь не должен был произносить ничего подобного. Никто из чистокровных, наверное, в ее понимании не стремился связать себя крепче.
— В ответе...? — она озвучивает свои мысли, пытаясь собрать те, еще до конца не осознавая, за то ли, о чем думает. Хмурится, но руки не убирает — на лице поселяется задумчивость, а за ней и вовсе полная рассеянность — что делать дальше. И этот страх совсем не животный, с ним ей придется жить теперь долгие годы. Со страхом той, что должна повзрослеть раньше своих сверстников.
Замирает, отводит взгляд, нервно облизывая губы — дорого обойдется им это совершенное. А в слова, в сбивчивый шепот, в громкие, звучащие у самого виска, так хочется верить.

не будь дураком! будь тем, чем другие не были.
не выходи из комнаты! то есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

И если время останавливать, то сейчас. Теперь, когда все вокруг сжимается до этой комнаты, до кровати полтора на два, горячих ладоней, которые буквально вплавлялись в бледную кожу с россыпью веснушек. Когда жизнь готова сложится в раз-два, коробку картонную с четырьмя стенами, — не выходить из комнаты, не совершать...

И рушить ее словами так просто. Так глупо. Прикрывая веки от дрожащей неуверенности — когда ты стоишь у обрыва, понимая, что один шаг отделяет от пропасти, так нужно черпнуть хоть немного сил и веры, чтоб не покачнуться в страхе, в отчаянной попытке устоять. Бэриш не привыкла бояться, она встречала лицом своих демонов, смеялась громко им в глаза. Никогда еще эта стратегия не подводила ее, даже в первую встречу с Сэлвином та действовала, как часы. И как же беспомощно подгибались ноги, когда Клементина начинала понимать, что за спиной больше нет никого, а будущее туманно и неопределенно. Когда вероятность благоприятного исхода видится такой крошечной, но в нее до нерешительности хочется верить, и отдавать пол мира лишь за то, чтоб оставалась крохотная надежда.
Ежится, когда он отстраняется, опускает взгляд, скользя по одеялу. Голова тяжелая от мыслей и пролитых за этот день слез, потому она даже не сразу понимает, что он делает, удивленно вскидывая бровь: — Что ты...-  но не оказывая сопротивления. Устраивая голову у него на плече, пытаясь забыться, чтоб посветлел тревожно нахмуренный лоб.

— Ты сумасшедший, Оливер, - говорит на одном выдохе но все же, слегка улыбаясь. - Или быть может это белая горячка? Тебя срочно надо показать колдомедикам, — откидывает голову, чтоб посмотреть на него. Без колючек и даже без иронии — непривычно. Слова, однако же, звучат так обнадеживающе, что оградить себя этой комнатой на сегодня кажется единственно правильным и возможным вариантом.
— Я... - она запинается, понимая, что поминки и траур — не самое лучшее время для таких разговоров, — у меня ведь все еще твое кольцо, — это почти согласие из ее уст. Просто вот так ощущать его за спиной, как незримую, но единственную поддержку. Пусть это все и звучит словно что-то невозможное  и немыслимое для мира, где его родственники — одна из наиболее блюдущих чистоту крови семей, а ее — таким качеством отнюдь не отличающаяся. Пускай надежда эта призрачна и вероятность благоприятного исхода стремится к ничтожно малому, но когда его ладони ложатся на плечи так успокаивающе, когда обнимает, словно от всего мира отгородить готов — Бэриш все же готова рискнуть. Кто она будет, простит ли себя, если не испробует этот сумасшедший шанс.
— Чистокровные, - Клементина закатывает глаза ворчливо. — Мне пришлось научиться бытовым чарам в тринадцать, после того как... — воздух заканчивается внезапно и она недоговаривает, делая глубокий вдох, — после того, как мы остались с отцом одни, — уже тише.
— На самом деле это не так сложно, да и... Не слишком ли много помпы, заводить тут, — Клементина обводит свою комнату глазами, — домовика? Лантана пыталась уговорить отца, но нам и до этого жилось неплохо, — пожимает плечами недоуменно. Смысл заводить создание, подающее тебе письма и газеты, если ты сам вскрываешь их до прихода в дом, да и пара пассов палочкой куда универсальнее.
Встать получается не с первого раза — голова все же кружится, то ли от пережитого, то ли от слабости. Стягивая за собой одеяло, она кутается теплее — этим вечером обитателями дома было не до камина. Цепляет пальцами угол стола, опуская взгляд, чтоб заставить комнату встать на место, и не дать серым теням захватить сознание в плен.
— На кухне должно быть что-то на такой случай, — например, печенье недельной давности, которое готовила Лантана, — такого всегда было в избытке. На крайний случай яичницу с беконом в ночи никто не отменял — в это время она представляется особенно вкусной.