В такие моменты Эйприл забывала о том, что она - ученик школы магии и волшебства. Что положено пользоваться палочкой, что гнев, боль и обиду можно выразить изящным способом, заключенной в прикосновении к гладкому дереву силой. Что пользоваться магией вне класса запрещено. Что... Да на самом деле, в такие моменты Эйприл забывала практически обо всем. Ей только и хотелось, что бушевать. Кидаться вещами, вон тот бокал, наполненный тыквенным соком, отлично подойдет для того, чтобы разбить его о стену, и осколки с каплями так красиво брызнули во все стороны. Чтобы толкнуть, ударить, забыть все гневные родительские письма, все восклицания о том, что она девочка, и что не положено, и что драться не хорошо. Если драться не хорошо, так почему люди, порой, так упорно напрашиваются на то, чтобы им врезали?
Но этого - не достаточно. Всё еще недостаточно ярко, всё еще недостаточно, чтобы стало хоть немного легче на душе. Чтобы погасить пламя, лижущее грудную клетку так болезненно, отравляющее кровь, делая её такой горячей, что можно почувствовать, как она движется по сосудам.
Эйприл кажется, что она полыхает изнутри, вот-вот начнет выдыхать горький дым вперемешку с пеплом, но она только стоит, не шелохнувшись, и смотрит. Как Джим обнимает светловолосую девочку, имени которой она не знает. Как его руки лежат на талии, прижимают ближе, и главное, как он целует её, лица почти не видно вьющимися светлыми локонами. Эйприл не может шелохнуться, и ощущает себя самой главной идиоткой во всем Хогвартсе. Такому не научат на занятиях в классных комнатах. Не расскажут как справляться с этим ощущением преданности, обманутости. Разочарования, и впервые, кажется, разбитого сердца. Ну, по-крайней мере, прямо сейчас Эйприл кажется, что её сердце разбито. Как же по-другому? Почему может иначе быть так больно?

Самое главное - не расплакаться. Миссия как будто невыполнима, но Эйприл старается изо всех сил, разворачивается, и бредет в сторону Большого зала, задирая голову и быстро моргая. Отчаянные попытки прогнать непрошеные слезы, такие горячие, словно вызваны тем самым пожаром, который продолжает полыхать в груди. Злость и обида - такая неприятная смесь, и естественная реакция на них - это слезы. Но Эйприл пока лишь ощущает себя идиоткой, и совсем не хочет еще и выглядеть ею. Ох уж эти детские драмы, скажут старшекурсники, взглянув на плачущую четверокурсницу, да? Танцы в честь дня святого Валентина, и кто-то кого-то не пригласил, а так отчаянно хотелось. Огромная трагедия, в самый раз, чтобы лить слезы и строить из себя страдалицу. Эйприл кусает губы и уговаривает себя не плакать. Плотнее кутается в мантию, скромное черное платье уже не кажется таким красивым, вот глупая, зачем вырядилась, зачем вообще пошла. Надо было остаться в гостиной, зачем вообще праздновать этот дурацкий праздник?
Эйприл возвращается в Большой зал, но слышать музыку, видеть танцующие парочки ей больше неприятно. Какой-то час назад она была самым счастливым человеком: Джим пригласил её на танец. Тот самый Джим, с которого она вот уже месяц не сводит глаз, и каждый раз при виде него непроизвольно, как последняя дурочка (по собственной же версии) заливается нелепым хихиканьем. Честно? Она на танцы-то пошла лишь в надежде на то, что Джим пригласит её потанцевать. Они разговорятся, познакомятся, начнут общаться, может быть... Нет. Эйприл морщится и не желает больше думать об этом. Чувствует себя преданной, обманутой, зачем он вообще пригласил её на танец, если теперь зажимается с другой девочкой? Прил делает глубокий вдох, всё еще безуспешно пытается проглотить ком в горле, не расплакаться, однако уже практически ничего не видит: глаза застилает пелена слез. Нет, черт, только не при всех, не выставить себя идиоткой, которая рыдает из-за мальчишки на день всех влюбленных. Не выставить! Эйприл чертыхается, и чудом не срываясь на бег, выходит из Большого зала. Двери главного входа пока еще открыты, за ними разбит кустистый сад, в котором можно погулять парочками под луной. Эйприл не раздумывая направляется к двери, а затем ныряет в один из проходов живой изгороди.

Как ни странно, тут кругом тоже влюбленные парочки, но достаточно темно, чтобы не видеть их лиц, а самое главное, что эти парочки не видели лица Эйприл. Потому что оно залито слезами, и Прил так обидно за себя, за эти слезы. Что обидчику сейчас так хорошо, он наверняка счастлив, а она вынуждена прятаться в саду, блуждать по проходам из живой изгороди в поисках хотя бы одной пустой скамейки, куда можно присесть, и утирать слезы со щек. Снег в саду убран, но всё равно хрустит под ногами, Прил чувствует, что начинает замерзать, мокрые дорожки на щеках покалывают. Она не обращает на это внимание.
О, кажется вон там свободная скамейка, можно даже сесть на неё, она совсем не холодная. Прорыдаться как следует, потому что уже скоро возвращаться в гостиную, и делать вид, что ничего не произошло, всё хорошо, всё просто отлично. Девушка не знает, на кого злиться сильнее. На Джима? На себя, за то, что такая глупая, и за эти слезы?

Эйприл чувствует, как её накрывает тень от остановившегося рядом человека. Она плотнее закрывает глаза, ниже опускает плечи, словно желает стать совсем маленькой, незаметной. Ни к чему сейчас чужое сочувствие. Ни к чему слова утешения, доводы в пользу того, что Джим - мудак, и аргументы о том, почему она не должна расстраиваться. Потому что в глобальном смысле это обозначает только одно - её нашли, кто-то видит, как она плачет, как она расстроена. И в глубине души так мерзко, неприятно скребется гордость: это самый бредовый повод для слез, никто не должен видеть Эйприл в подобном состоянии. Особенно девчонки, особенно...
Девушка вздрагивает, когда на плечи ложится чужая мантия. Теплая изнутри, потому что только что снята с плеча, а может быть и потому, что принадлежит родному человеку. Эйприл медленно поднимает голову и смотрит на Коннора. Она успела замерзнуть, ощущала, как одежда становится холодной, а затем холод добирается до кожи, и тело начинает потряхивать уже откуда-то изнутри. Эйприл смотрит на Коннора, чувствует вес его мантии на своих плечах, и внезапно ощущает тепло, словно кто-то заключает её в теплые, медвежьи объятия. Она придвигается к нему чуть ближе, и в бессознательном движении стирает с щеки дорожку слез, хотя Коннор - последний человек, которого она стала бы стесняться.

Стеснение, гордость, нежелание выглядеть уязвимой, посредственной, как все девчонки в её возрасте, столь пекущиеся об отношениях и мальчишках. Это всё никуда не девается, и Эйприл всё еще не хочет, чтобы кто-то видел её в подобном состоянии. Однако Коннор - не кто-то. Единственный по-настоящему близкий друг, мальчишка, но в этом слове нет привычного высокомерия, вперемешку с пренебрежением, когда она думает о нём. Просто это... странно. Что у них завязалась такая крепкая дружба, ну и что, что они парень и девушка? Похоже, это совсем не мешает дружить?
— Что ты здесь делаешь? — Эйприл старается звучать возмущенно, но актриса из неё всегда была никудышная. Она протягивает к Коннору руки и обнимает, пряча заплаканное лицо у него на груди. И теперь действительно ощущает теплые объятия, и холод разжимает свои лапы, чтобы отступить и больше не беспокоить. — Это же 14 февраля, скоро закончатся танцы, ты должен быть в Главном Зале и развлекаться... — бубнит ему куда-то в грудь, перебирая в пальцах складки его воротника, и всем сердцем ощущая бесконечную благодарность за то, что он пришел. На самом деле, ей нужен был человек рядом. Просто один единственный, которого она не стеснялась, с которым можно было отбросить гордость, и прочие глупости. И всё же, Эйприл упрямствует:
— Я и не переживаю на его счет, вот еще, — и голос, как назло, именно на этой фразе решает, что ему нужно предательски дрожать, а дыхание сбивается, как бывает, когда горько плачешь. — Я бы не стала плакать из-за какого-то Джима, он просто дурак, раз решил целоваться с ней, а не со... — все-таки замолкает, перебарывая собственное упрямство. И зачем она вообще начала говорить про то, будто хочет, чтобы её поцеловали?

— Это же не то же самое, да? Ты - друг. Если бы мы танцевали, это бы ничего не значило. А мне кажется хочется, чтобы значило... Ну, если уж танцевать, — она осторожно отстраняется, всё еще держась совсем близко, потому что так теплее. Но хочется посмотреть в лицо, заглянуть в глаза, потому что они разговаривают, и это важно.
На пару мгновений ей удается побороть чувство обиды за всё случившееся этим вечером. А затем она снова возвращается мыслями к ощущению преданности, обманутости. Хуже всего - уязвленная гордость. Какого черта он посмел с ней так поступить? Ведь не целуются просто так, с бухты барахты, явно то была какая-то близкая Джиму девочка, но зачем нужно было приглашать на танец её, Эйприл? Глаза снова наполняются слезами, и дорожки на щеках, успевшие было высохнуть, снова блестят влагой от света фонарей. Больше всего Эйприл переживает за то, что ей не всё равно. За то, что чувство не взаимно, что ей единственной неприятно во всех этой ситуации.
— Как ты меня нашел? — совсем не то, что хотелось спросить на самом деле. Эйприл кусает губы в задумчивости, а потом снова фокусирует взгляд на Конноре, и ну правда, она серьезно собралась его стесняться? — Джим про меня не спрашивал, да..? — совсем осторожно, и изо всех сил Эйприл делает вид, что ответ на этот вопрос её ни капли не волнует. Но... Зачем задавать вопросы, если ответы на них не нужны? Черт, глупо, это было глупо! Резко перевести тему: — И ты не можешь обижаться, ты же сам меня не пригласил.